Право крови - Страница 122

122

– За всё, Ваше Величество. За все прошлые ошибки, грехи и оплошности. – Уорик глубоко втянул ноздрями воздух. – За все смерти преданных людей. За казнь графа Риверса и сэра Джона Вудвиллов. За брак вашего брата герцога Кларенского с моей дочерью Изабел. Помилование за всё, сир. Я почти всё вернул бы на свои места, если б мог. Но это не в моих силах. И потому я вынужден выставлять это как цену вашей свободы.

Глаза пленника сузились, и от него снова душной волной повеяло угрозой.

– Ты хочешь, чтобы я простил людей, убивших отца моей жены?

– Ты король, Эдуард. Я сказал тебе, что до́лжно быть. И не могу выбросить ни единого слова. Если б я мог вернуться в то утро под Таутоном, когда мы перед снегопадом вышли к обрушенному мосту, я бы, пожалуй, сделал это. И встал бы с тобою снова. И теперь я испрашиваю твоей милости для меня и для моей семьи.

– А если я откажусь, ты оставишь меня здесь, – как утверждение произнес монарх.

Под его пристальным взглядом Уорик снова зарделся.

– Ваше Величество, мне нужен оттиск вашей печати и ваша роспись на помилованиях. Иного быть не может. И я надеюсь, что вы уважите эту просьбу, пусть даже она составляет цену за вашу свободу. Пусть даже ваша жена придет в ярость, услышав, что вы даровали прощение людям, которых она возненавидела с первого дня, как только появилась при дворе.

– Не говорить о моей жене, – неожиданно тихим, низким голосом промолвил король.

Граф склонил голову.

– Хорошо, не буду. Со мною чернила и воск. А еще перо и ваша печать. Соблаговолите.

Уорик склонился над сумой и ее содержимым, ощутив что-то вроде стыда при виде дрожи в руках молодого монарха: Эдуарду с трудом верилось, что его отпустят, а не умертвят. Ричарда и самого било волнение. Усилием воли он пригвоздил себя к месту, затаив даже дыхание. На его глазах правитель развернул стопку пергаментов, а сам он достал из сумы перо и металлический пузырек с чернилами. Эдуард, не читая, размашистыми каракулями начертал на каждой странице «Edward Plantagenet Rex», вслед за чем через плечо отбросил перо.

– Моя печать у тебя. Остальное заверши сам. – Одним движением поднявшись, монарх сунул пергаменты Уорику. – На. Получи, коли желаешь. А теперь посмотрим, как ты хотя бы отчасти сдержишь свое слово, во искупление чести. Ты, стало быть, отпускаешь меня из этого замка?

Уорик с трудом сглотнул. От страха, что сейчас он, возможно, отпускает на волю свою погибель, у него потемнело в глазах. Эдуард даже не удосужился прочесть перед подписанием страницы – что это, как не признак его отношения к подписанному? Свой упор король сделал на испытание Уориковой чести, тем самым непроизвольно попав в самое яблочко. Он не выразил никакого интереса к тому, как изложена суть документов, и даже не проставил собственноручно печати.

Оставалось полагаться единственно на монаршее слово. Повинуясь жесту хозяина замка, караульные отступили от двери. Впервые за семь месяцев выход наружу был открыт. Эдуард тремя быстрыми шагами прошел через комнату, заставив караульных напряженно переглянуться меж собой. В дверном проеме король приостановился, в некоторой нерешительности посмотрев вниз, на уходящие в темноту ступени.

– Думаю, Ричард, тебе имеет смысл сопроводить меня к выходу. Не хочу, чтобы мне в грудь по случайности вонзилась стрела кого-нибудь из твоих лучников. А еще я предпочел бы лошадь, хотя, если придется, готов идти и пешком.

– Ваше Величество, да разве я смею это допустить? – воскликнул Уорик, накрытый вдруг такой сильной усталостью, что у него онемели даже мысли. Видит бог, совершать ошибки ему доводилось и прежде. Эдуард заставил его понять, что все дело сейчас в доверии. Он тронулся к лестнице, а король обернулся к нему.

– Думаю, после этого, Ричард, звать тебя ко двору я не буду. Пускай я связан помилованием и прощением, но нашей дружбе теперь, как видно, конец. Ради своей же безопасности постарайся на время, чтобы ваши пути с моей женой не пересекались. Где она сейчас, что с ней? Я хотел бы видеть ее и моих детей.

Уорик склонил голову, чувствуя одновременно болезненный стыд и утрату.

– В Белой башне Тауэра. Клянусь, сугубо по ее собственной воле. Никаких препон или злонамеренностей ей не чинилось. За все эти месяцы я ее не слышал и не видел.

Эдуард сумрачно кивнул. Граф сопроводил его на конюшни, где конюший отобрал для него отборного широкогрудого мерина. От предложенного плаща правитель отказался, стремясь как можно скорее покинуть место своего заточения. Огромные створки ворот в темноте снова отворились, и король, расправив плечи, бросил коня в галоп, в считаные секунды канув в ночь.

* * *

Всадника покрывала короста грязи и серой дорожной пыли, въевшейся ему в бороду так прочно, что та торчала, как пакля. Этой же пылью была присыпана каждая складка его одежды и лица, тем более что плаща на седоке не было, и она беспрепятственно усеивала его, как копоть кузнеца. Всадник был таких габаритов, что люди на улице останавливались и глазели ему вслед. Мало кто видел короля собственными глазами, разве что те, кто лицезрел его во всем великолепии на ступенях Вестминстер-холла, когда тот призывал к походу на север, – тогда он стоял в роскошном, с золотой оторочкой плаще. Был Эдуард тогда чисто выбрит, а волосы его были короче – не то что вздыбленные пропыленные космы, перехваченные длинным лоскутом, оторванным от котты.

Конь под Эдуардом устало стриг ногами расстояние, свесив голову под стать седоку. Тогда вечера были длиннее, а свет, соответственно, ярче, а не как сейчас, когда оглянуться не успеешь, а в улицы уже вползают сумерки. Тем не менее люд теперь выходил на улицы, услышав приближение всадника, перешептываясь и в каждом его движении словно улавливая что-то знакомое, отчего с радостным испугом взмывало сердце. Это же… нет, невозможно поверить!

122