Право крови - Страница 106

106

Уорик склонил голову. Глаза его были темны от боли.

* * *

Изабел ждала Уорика на дороге. Здесь она в отчаянном ожидании вестей часами простаивала по утрам и вечерам. Завидев отца, девушка без всяких слов, по одному лишь выражению его лица все поняла. Три дня она не выходила из своей комнаты, плача по суженому, любовь к которому оказалась обреченной.

Тем временем Ричард проводил часы в приватных разговорах с визитерами, что вереницей тянулись в Миддлхэм отдать дань уважения главе мощного рода. Уже, казалось, целую вечность Невиллы терпели поражение за поражением. Они теряли земли, состояния, титулы и влиятельность. Все это время Уорик требовал от своих близких терпеть, сносить и молчать, не ропща на короля ни словом, ни мыслью. Но вот чаша весов стала склоняться в другую сторону. С январской теменью и холодами пришло решение поднять голову.

28

Зима была поистине временем мрака и смерти. Ясным морозным утром в домах зачастую можно было наткнуться на застывшее тело старика или ребенка, умершего по малолетству от губительного простудного жара. Пришла голодная пора, когда люд победнее уже перешел на кровяную похлебку с овсяным жмыхом и вспоминал землистый вкус старых иссохших овощей, давно уже пролежавших свой срок. В похлебку годилось все – подгнившие морковь и лук, сморщенные брюква и репа. Те, кто позажиточней, позволяли себе сыр, творог и спасающий от холода свиной жир. Так и дюжили подданные короля – на хлебе, яйцах и эле, просыпаясь среди нескончаемых потемок, коротая время разговорами или починкой чего-нибудь, чтобы затем снова лечь и встать, лишь уже когда позднее невысокое солнце возвестит своими красноватыми бликами новый день.

В свою очередь, весна означала нечто куда большее, чем зеленые ростки и подснежники под изгородями. Возрождение сказывалось на ощущении цели, на пробуждении от сна с новой жизнью в жилах. Уже слышался смех, а оставшуюся с зимы еду доедали наспех, словно этим можно было спровадить вконец опостылевшие холода. На городских рынках уже появлялись свежее мясо и зелень. В мягчеющей земле рылись могилы, мелкие и большие, куда из холодных мест в амбарах и подвалах перетаскивались покойники. Жизнь так или иначе продолжалась, и вот уже на люди выходили те, кто хотел обзавестись в этом году женихом или невестой – выходили в чистой одежде, искупавшись по такому случаю в чане с нагретой водой. Радовал первый пот от солнышка, припекающего в день труда, у кого какого: приготовления ли к торговле, подготовке ли земли к весеннему севу.

Блаженствовал и Эдуард Плантагенет, чуя нутром, как со светом зари расходится сок по деревам. Весна после последнего предновогоднего выезда означала новую охоту – с горячей звериной кровью, неистовой скоростью и шумной попойкой вдали от городишек и деревень. Охота выносила на поверхность ярость и страх, раскрывая истинную природу человека. Эдуард улыбнулся своим мыслям, наблюдая, как в королевской конюшне Виндзора седлают его жеребца. Охотничий плащ короля вытрясли, но он все еще был мохнат от застрявшей с зимы стернины. Монарх встряхнул полу плаща и, исказившись лицом, смачно чихнул в густом облаке ворса и пыли. И осклабился.

Конюшни вокруг гудели ульем от сквайров, готовящих своих господ к королевской охоте. Тридцать рыцарей и столько же слуг собирались выехать на забой дичи для собак и ловчих птиц. Эдуард улыбнулся этому энергичному шуму и ногтями поскреб шею своему коню, который в ответ фыркнул и бодро хлестнул хвостом.

За годы правления король обзавелся группой поборников, сопровождающих его в такие вот дни, когда солнце в погожем небе начинает пригревать – люди вроде Энтони и Джона Вудвиллов, сравнимых с государем если не по умению обращаться с соколами, то, во всяком случае, по неуемности.

Огромная птица Эдуарда сидела в колпачке на расписной подставке, поворачивая голову на каждый шум. Временами она издавала резкие клекочущие звуки. Правитель нежно провел по ее оперению – просто из удовольствия, а не оттого, что птице могло понравиться его прикосновение. Кречеты – неистовые, беспощадные убийцы, словно упивающиеся своей способностью доминировать и приводить в ужас уток, куропаток и зайцев, ныряя с безумной скоростью с высоты в тысячу футов и терзая добычу острым, как бритва, клювом так, что только пух вокруг поднимался столбом. Эдуард промурлыкал птице что-то ласковое. С ним она охотилась уже шесть лет и научилась распознавать хозяина по голосу – вот и сейчас, даром что под колпачком, кречет в ту же секунду повернул в его сторону голову. Забавно: не видит, а все равно поворачивает. На глазах у монарха птица щелкнула клювом и, казалось, вопросительно клекотнула. Она была не кормлена, и сердце Эдуарда забилось быстрее от соблазна дать ей волю взмыть в воздух.

Неожиданный стук копыт заставил его поднять голову – одна из лошадей туго натягивала привязь, отходя вбок в глубину конюшни. При этом она шало косила глазами, чем-то напуганная, и, чуя ее испуг, другие лошади тоже стали всхрапывать и бить копытами, будто в готовности защитить свой табун от угрозы хищников.

Пред раздраженным взглядом Эдуарда предстал жилистый сквайр: это он въехал на мерине, всполошившем всю конюшню. Подошедшего король не знал, хотя незнакомцам был заказан доступ даже к конюшням – что уж говорить о монаршей особе, приблизиться к которой значит навлечь на себя беду? Эдуарду нравилось делать вид, что его не интересует опека стражи, хотя в глубине души ему было приятно сознавать, что входящих перед допуском обыскивают. Он хмуро пронаблюдал, как незнакомец спешивается и опускается на одно колено. Поверх кожана и поддевы на нем были кольчуга и табард, пропыленные не меньше, чем лошадь. Видно было, что прискакал гонец издалека, что лишь подтвердилось, когда он заговорил с раскатистым акцентом севера:

106